Два куска хлеба. Два куска хлеба Сковороде помещается 2 кусочка
Хлебные поля во сне видеть - знак благополучия и богатства.
Брать в руки хлеб предвещает получение радостного известия. Но если хлеб будет ржаным, то вы не должны забывать умерших.
Покупать хлеб во сне предвещает большие расходы. Если вам приснится, что некто протягивает вам буханку хлеба, то вы можете рассчитывать на помощь друзей в трудную минуту.
Ржаной хлеб есть во сне - знак убытков и потерь. Иногда такой сон предсказывает разочарования и огорчения. Освященный хлеб во сне видеть или есть означает, что вы должны продолжать надеяться.
Печь белый хлеб во сне означает, что вы сами творите свою судьбу, которая обещает быть счастливой, если только хлеб не подгорит, не будет деформированным, не сломается и т. п. В противном случае сон предвещает обратное.
Если вам приснится, что другие пекут хлеб, то скоро в вашем доме состоится торжество по случаю успешного осуществления какого-то проекта.
Сухари видеть во сне или принимать от кого-либо означает, что скоро в вашей жизни настанут трудные времена, когда вы будете сильно нуждаться и терпеть лишения. Считается, однако, что есть сухари во сне - предвестье большого успеха в трудном деле и получения большой прибыли.
Есть или видеть белый хлеб во сне - к прибыли или получению известий об успехе в делах. Такой же сон о черном хлебе предсказывает обратное.
Делить буханку белого хлеба во сне - к спору из-за денег. Найти ключи в буханке свежеиспеченного белого хлеба означает, что вас ждет разочарование, так как вы узнаете что-то плохое о ваших партнерах по бизнесу.
Черствый хлеб во сне - знак бедности, трудностей и лишений.
Нарезать ломти хлеба во сне предсказывает разногласия с близким человеком и уличение его в неверности.
Свежий хлеб во сне указывает на новые возможности и новые надежды на лучшее будущее.
Плесень на хлебе во сне означает, что у вас есть недоброжелатели, которые не упустят случая навредить вам и могут помешать осуществлению ваших планов.
Обмакивать хлеб в мед, молоко или сметану во сне предсказывает богатство и благополучие.
Подпишись на канал Сонник!
Сонник - Хлеб
Видеть во сне ржаной черный хлеб предвещает упадок в делах и временное разочарование. Белый пшеничный хлеб – знак успеха и стремительного продвижения на пути к благополучию и счастью.
Хлебный каравай предвещает несчастье в семье, кирпичная буханка – к любви и богатству. Освященный хлеб – слабые надежды на положительный результат. Видеть булки – достигнете достатка через бережливость, бублики – опасность быть обворованной, крендель – влезете в непомерные долги, калачи – бесполезные хлопоты и пустая трата времени.
Резать во сне хлеб – удача придет нежданно; есть во сне горбушку – проявите твердость характера; разламывать хлеб – разлад между влюбленными.
Видеть во сне, как пекут хлеб или выпекать его самой – будете рады гостям издалека. Засохший хлеб – знак непомерного тщеславия и кичливости, свежий – мягкость и добросердечие. Хлебная корка – мелочность и скаредность. Теплый хлеб – болезнь, заплесневевший – враждебность.
Толкование снов изХорошая штука хлеб. С ним человеку спокойно. Обычно незаметен он, как незаметен воздух. А может превратиться хлеб в изысканное лакомство - как здорово на речке где-нибудь, загорая и щурясь на солнце, потихоньку отщипывать от буханки чёрного! А если есть к тому же соль и огурчики хрустящие! Что ещё нужно? И именно отщипывать. Мне так вкусней гораздо. Есть в этом ритуал раскрепощённости и уважения к нему, к его шершавой плоти - он сам отломится кристаллом по нужной кривизне. А ещё может хлеб…
Кусочек первый
Нас послали в колхоз в середине лета. Работой не перегружали, и мы чуть что - на Дон. Не очень он обычно удобен для купанья - и илисты крутые берега, и мутная вода, но там, в Колодежном, совсем другое дело. Золотистый песок на безлюдном и длинном пляже, и даже вода попрозрачнее. Прямо в ней мыли огурцы с колхозного огорода. Из холодной воды на горячий песок - и хрусти огурцом, и щипли от колхозной буханки! И станет казаться, что чёрт с ними, со всеми делами, оставленными ни с того, ни с сего на работе и дома.
А лежать на песке надоест, можно пойти и потрогать огромные колёса из крепкого камня - жернова настоящей водяной мельницы. Раньше через них проходил хлеб всей округи, но тихо догнивает почерневший корпус, и мельница давно уже диковинный аттракцион, какой-то странный призрак. Пойдёшь в другую сторону от пляжа и набредёшь на маленький паром. А можно просто сплавать на другой берег и снова нежиться на жарком золоте, неспешно размышляя, куда же принесёт тебя, если забраться на плот какой-нибудь и плыть себе, и плыть по вольному течению донскому. И отщипывать, конечно же, при этом. Хорошо!
Городские дела всё же голову сверлят, и я отпросился смотаться в Воронеж. Отпустили ещё до обеда, но не на чем уехать - автобусы не ходят из-за недавних ливней, а катер из Павловска до Лисок проходит здесь аж в полночь. Как только отпустили, я сразу же на Дон. На обед решил не ходить - тащиться далековато, да и невкусно всё там. Правда, в то утро почему-то не работала столовая, и городские все без завтрака остались. Нарвал себе огурчиков побольше, но что они без хлеба. На пляже задремал, а проснулся - вижу, что и на ужин почти что опоздал. Заспешил напрямую к столовой белесой тропинкой мелового откоса, вкусно напоённого запахом чабреца. Но на дверях столовой уже большой замок. Что за беда, однако, - катер рано утром приходит в Лиски, а через пару часов уже я буду дома.
В Колодежном нет никакой пристани, и катер, мне сказали, причалит у парома. В потёмках я боялся заблудиться и вышел рано. Долго шёл, не спеша, в луговом аромате безлунной и тёплой июльской ночи, стрекочущей так страстно какими-то сверчками, но всё же явился с огромным запасом. Качаюсь на причаленном пароме. Нет никого. Нависают могучие вётлы, и сквозь листву временами поблёскивает яркая звезда. Прямо напротив, на том берегу, различить тоже можно тёмные ворота из вётел, и неясно слышны из-за них временами отголоски каких-то песен с гармошкой. Я думал, как расскажу сынишке про этот ночной простор и безлюдный паромный причал, а воображение очень ясно рисовало, что я при этом сижу за столом на кухне и вкусно ем огромную яичницу глазунью… Поскорее б домой! Но вот я, кажется, заслышал неясное низкое клёканье далёкого дизеля, а вскоре и увидел катер. С прожектором он шёл на скорости великолепной, и над заснувшим Доном бодро гремел полночный гимн. Я восхитился точностью прибытия, но долгожданный катер почему-то проходит мимо. Я закричал - без толку. Орал что было сил. Он сбавил ход и к берегу свернул. Но что это такое? Причаливает выше метрах в ста. Вот сброшен трап, и по нему в луче прожектора на берег кто-то сходит. Я кинулся к лучу, совсем не различая дороги в темноте. Споткнулся обо что-то, упал, влетел куда-то в воду и накрепко завяз в кустарнике. Мимо в темноте прошли прибывшие, а катер несбывшейся мечтой с весёлыми огнями и громкой музыкой уж набирает ход на самой середине большой реки. Обиженный, голодный побрёл в общагу.
Утром до завтрака всё выяснял, не будет ли какой машины, а когда направился было в столовую, неожиданно подошёл рейсовый автобус. С ним натощак и уехал на станцию. Там есть буфет и время до прихода электрички. Но вижу, отправляется какой-то другой поезд. С проводником я на ходу договорился и впрыгнул. Поезд почтово-багажный. В вагоне нет перегородок, он весь набит посылками, большими ящиками. Одно только купе проводника - его он мне и предоставил. «Ложись, - говорит, - отдыхай. На станциях не высовывайся». Задёрнул занавеску на окне и вышел. Но мне не отдыхается - сильно есть хочу.
А проводники - я слышу - все в наш вагон собрались и, вроде, отмечать хотят чего-то, а может, просто завтракать. Готовят что-то из еды, гремят посудой - соображают, в общем. Эх, мне бы в самом деле заснуть покрепче до самого Воронежа! Кручусь на верхней полке, сон не идёт. А на столе, внизу - заметил сразу - лежит кусочек хлеба. Тощенький такой и узенький - явно из привокзального какого общепита - такого худосочного себе никто не станет отрезать. Не чёрный и не белый, а блёклый и здорово подсохший - лежит, видать, давно. Но так мне хочется его откусить! Таким мне это представляется блаженством! А неудобно. Человек мне доверил рабочее место, даже почти что жилище, а я самовольно съем его хлеб. Может, он перед трапезой даже за ним и заскочит. Нет! Ни в коем случае нельзя! Стараюсь забыться в просторных пейзажах, однообразно прокручивающихся за открытым окошком, а грешный взгляд то и дело срывается вниз, на столик. К стенке отвернусь и глаза закрою, а мысленный взор опять похотливо ласкает заветный кусочек. Стараюсь представить себя на пляже в Колодежном, но хлеб вездесущий легко и туда проникает. Нет уже сил с искушением этим бороться.
И я позволяю себе… Позволяю себе отломить очень маленький чёрствый кусочек. Незаметный совсем. Как нежное пирожное, мгновенно растворился он во рту, захлёбывающемся слюной, и радостно запело, зажурчало что-то в животе. А в это время нос уловил из-за двери идущий дух жареного мяса, и уж никак себя не удержать ещё от крошки. Верчусь на полке, хочу остановиться, но совершаю, совершаю свои микроналёты, себя стараясь убедить, что выглядит кусочек ещё почти что целым. На какое-то время соблазн и порядочность пришли в равновесие, и я, заливаясь слюной, только несколько раз перекладывал бедный кусочек с места на место, пытаясь его так пристроить, чтобы ущерб не очень в глаза бросался. Но вот опять настойчивее всё приходит мысль, что можно и ещё немного отщипнуть. Только рука потянулась, как неожиданно открылась дверь и проводник вошёл. Пахнуло водочкой и мясом жареным. Он как заботливый хозяин, да пребывающий ещё в отличном настроении, спросил, как я устроился, поправил занавеску, ещё немного молча постоял и, собираясь было уходить, уткнулся взглядом в хлеб. И вдруг, бурча чего-то, прося как будто извинение за беспорядок, хватает хлебушек и - представляете! - швыряет как какой-то мусор в открытое окно… Я бессознательно хотел его остановить, но всё же удержал свою наперерез рванувшуюся руку. Только стон лёгкий вырвался, напугав мужика. Покосившись на меня недоумённо, он сразу вышел, а я ещё долго смотрел из окна на бегущую полосу грязной щебёнки, о которую, птицей порхнув в упругом потоке, ударился хлеб.
В Лисках купил я огромный белый батон и две бутылки сливок. Пировал. Но вкус того хлебушка, который щипал почти что молекулами, мне не забыть. Какая сильная бывает эта штука - хлеб, хотя обычно его не замечаем.
Кусочек второй
Адская жара в поле особенно донимает часам к четырём. Вода давно вся выпита, только и высматриваешь, не завиднелась ли на горизонте, за свежей стернёй лошадка-водовозка с дубовой бочкой ледяной воды. Рядом со старой лошадью вприпрыжку ласковый красивый жеребёнок - и не захочешь, а погладишь его по гривке. Однажды воду без него доставили - ночью, говорят, зарезал волк. Здесь глухомань. Зной запредельный, хотя я вообще люблю прогреться. С утра в одних трусах, но весь в поту. Жара звенит. По отлогим склонам видны ещё комбайны. Когда их много рядом - как поле грандиозной битвы. В поту водители и лица напряжённые, как у танкистов. Здесь много от войны. Ожесточенье с неизбежным матом, азарт стремления к победе. Без раций и без командиров друг друга понимают с полувзгляда - ведь большинство на этих же полях вот так воюет не один десяток лет.
А нас из города опять прислали на уборку. Тогда ведь за всё просто райкомы и парткомы могли забрить в механизаторы. Мы с Серёгой здесь от университета, вкалываем помощниками комбайнёров с самого первого страдного дня. Тот же район, село Берёзово на этот раз. Мой шеф комбайновый сначала относился с недоверием и всё внушал: «Хлебушек! Он с потом и кровью достаётся!» Да, пота много! Я тяжелей работы не видал. К шести утра я весь комбайн уже промажу солидолом, залью солярку в бак, прочищу радиатор. Затем коротенький заезд к столовой, где городских покормят. Всегда спешим. И вот уже военным строем, очень резво мы переносимся в стихию спелых злаков.Комбайн грохочет, весь в пыльном облаке. Хочешь дышать - скачи вприпрыжку рядом. Весь день. Всё время что-нибудь ломается. Всё крутишь гайки что есть мочи. И обезьяной носишься по трапу вверх-вниз за нужным гаечным ключом, за ломиком, кувалдой. И так до темноты.
Всего две радости за день - под душем постоять после работы и по пути в общагу спелых груш поесть в заброшенном саду. Вот только здесь, на старой груше, покой и тишина на несколько минут за весь гудящий день. Уж за полночь. Боюсь заснуть прямо на дереве, в обнимку со стволом шершавым, в окруженьи сладких силуэтов на фоне ярких звёзд. А в пять часов подъём.
Кто хочет круто сбросить вес, тому рекомендую хотя б недельку поработать на комбайне. Да, пот и кровь. Однажды с гайки сорвался большущий ключ, который я тянул что было мóчи, и прямо остриём между бровей. Рассёк прилично.
Как с кабана ссыт, - прокомментировал шеф и полез за аптечкой.
Он с кровью - хлебушек...
Бункер за бункером мы больше всех набрали центнеров. Азарт вполне спортивный и военный даже, но и ещё: за первые три места -премии. Уже мы с комбайнёром прикидывали куш. А председатель объявляет на собрании, что денег маловато и премию дадут только одну, но покрупнее. Тут же выясняется, что призовое место определят не только центнеры; хитро пересчитают и гектары скошенного гороха, и ещё что-то. И в результате премию дают родственнику председателя. В общем, как всегда всё. Как будто поиграл с напёрсточниками. Все комбайнёры и помощники хоть зерно получили, которое тут же можно хорошо продать, но присланным из города зерна не полагалось. Денег мне немного дали и грамоту для утешения. А Серёге и его шефу с самого начала не везло - они всё больше ремонтировались - и мой друг, считай, что ничего не получил.
Домой. Мы дома не были с конца июня, а уж пол-августа прошло. До станции пять километров. Нам всё машину обещали, но видим, что при таком внимании на поезд можем опоздать, и двинулись пешком. В колхозную столовую, однако, забежали. Нам дали что-то наспех, мы сунули в рюкзак и в путь.
Успели к пассажирскому - теперь уж до Воронежа без пересадок. Вагон плацкартный, в нашем отсеке немолодая супружеская пара. Она нас сразу же на место ставит - их нижние места, хоть по билетам так не очень получается. Мы искренне заверили, что наверху нам лучше, и с удовольствием на полках улеглись. Супруг миролюбивый, нас пригласил попить чайку, а ей, похоже, хочется ещё бороться за права какие-то и привилегии - не нравимся мы ей.
Немного подремали. В открытое окошко смотрим - там всё поля, комбайны кое-где, но в основном всё убрано, везде почти рядки копёшек золотистых. Пейзажи эти уже в печёнки въелись, но всё же умиляют и кажутся родными. Соседи наши тоже нивы созерцают, и с общих фразначался общий разговор. Про урожай, конечно. Выслушиваем лекцию про центнеры с гектара. Попутно выясняется, что муж - военный, отставник давно, но оба с деревенскими корнями. Забавно несколько, что как-то менторски они и свысока нам говорят про сельские дела. Тем более, что сразу рассказали мы, откуда едем, чем занимались. Для них мы всё же городские белоручки - нутром каким-то чуют, и, кажется, нас даже принимают за студентов.
Я с детства сельскую работу знаю, - позёвывает в сторону полей дородная супруга. И кажется, вот-вот добавит: «Не то, что вы!» Смешно немного - поведала же нам, что очень рано вышла замуж, моталась по военным городкам и вовсе не работала. Так часто происходит с жёнами военных - кто ж виноват! - но все сознательны, все патриотки ярые, закалены в баталиях на женсоветах.
Муж тоже поначалу слегка про урожай, про хлеб нас поучал, но незаметно перешёл на свою службу, рассказал, что он танкист,был в Венгрии осенью пятьдесят шестого. Я попросил подробнее.
Нас срочно своим ходом бросили из Белоруссии.
Эти мадьяры устроили контрреволюцию, - решила всё нам уточнить супруга, - мало мы их кормили, мало помогали! Но мы им показали!
Да... показали... - танкист, похоже, думал, стоит ли продолжать об этом, и долго молчал. - До Будапешта дошли мы быстро, но перед ним колонна демонстрантов, студенты в основном, молодёжь, многие с велосипедами - старались нас остановить подальше от столицы. А нам приказ: «Скорость не сбавлять! Тридцать километров!» Толпа шарахнулась, но те, с велосипедами, остались. Я высунулся посмотреть назад - там рёбра, сплющенные рамы, кровь...
Супруга очень удивлённо смотрит на него, не узнаёт как будто; что-то он не то городит. И чтобы сгладить явную и странную бестактность мужа, снова за своё:
Мало мы этим контрреволюционерам нашего хлеба давали!
Муж выглядит каким-то размягчённым и подавленным - нет, не таким его супруга привыкла видеть - но всё же продолжает он:
Да, хлеб давали... Когда уже мы были в Будапеште, пришёл советский эшелон с мукой для венгров. А они живой цепью окружили железнодорожные пути и не давали выгружать муку - везите, дескать, её назад и сами убирайтесь. Нам приказали разогнать людей. Стреляли...
Когда он начал так всё это вспоминать? Похоже, в первый раз и очень неожиданную исповедь напоминает. Жена изумлённо замолкла.
Сергей, наверно, чтобы заполнить как-то большую и непонятно тяжёлую паузу, предложил поесть. Спустились с полок, достали колхозный свёрток - там куски хлеба и яйца вкрутую. Молча жуём. Супруги тут же сидят, он в окно смотрит, а она бесцеремонно за нами наблюдает, лицо откровенно выражает брезгливость. Отчасти это объяснимо - какая-то бумага неопрятная, на ней неаппетитная, синюшная еда и хлеб какой-то грязный вроде. Мы знаем, что он чистый, но старый просто. В колхозе мы привыкли. Он по идее белый, но почерствел и почему-то при этом посерел. Обычный колхозный хлеб, нарезанный кусками, но, правда, очень жёсткий на этот раз. Мы офицерше, наверно, представляемся полубомжами.
Поели, чай попили. Серёга начал прибираться на столе. Стал свёртывать бумагу нашу грубую, где скорлупа, обёртки от желдор-сахара и глянцевая горбушка хлеба. Хоть не наелись мы, но не могли усвоить эту корку гремящей, костяной какой-то твёрдости, отрезанную ещё в колхозе, быть может, в первые деньки уборочной, и завалявшуюся на хлеборезке. А наша спутница сердитая всё наблюдает, теперь за качеством уборки на столе - ей явно не хватает разборок женсоветовских. Сергей уже поднялся идти к мусорному ящику в конце коридора, но я успел из свёртка ту корку выхватить.
Пусть поклюют вороны! - и выбросил в окно, конечно, сразу вспомнив тот проводниковский кусочек хлеба. И - надо же! - наверно, в том же самом месте. На ту же насыпь, под тот же стук колёс, таким же точно пируэтом...
Как взрыв, раздался женский вопль:
Хлеб!!! Как смеешь хлеб бросать!!!
Я птичкам...
Ты не понимаешь, что такое хлеб! Вы - городские белоручки! Сколько труда!
Супруг её одёргивал, но она, раскрасневшись ужасно, всё кричала: «Он с потом, с кровью достаётся!» И всё ещё про колоски какие-то, про корку ту, как будто бы она сама её всю жизнь растила.
Что мог сказать я? Полез на свою полку, хотел было достать из рюкзака колхозную похвальную бумагу, но улыбнулся просто и снова погрузился в ряды копёшек свежих, плывущих в отдаленьи за окном. Меж солнечными копнами мерещился мне скачущий забавный жеребёнок с короткой, жёсткой гривкой, за копнами, как тени вдалеке, мелькали временами венгерские студенты на велосипедах, и, наконец, когда уже мы Лиски проскочили, причудилось, что я опять сижу на старой груше ночью и, вовсе не спеша на этот раз, срываю и срываю сладкие плоды, развешанные густо между жёлтых звёзд.
Новый год, в прошлое воскресенье, прошёл мимо Ивана незаметно, практически на цыпочках.
0.7 литра «Зелёной марки» (кутить так кутить!), большая пачка пельменей, а банкой «Бычки в томате» (которую он любил с детства) предстояло украсить новогодний стол в холостяцкой кухне семи квадратных метров.
Бывшая жена, сбежавшая от него с дочкой пяток лет назад к своей старенькой маме в Калугу так и не позвонила. Да и дочка тоже. Он не обижался. Кому нужен тихий алкоголик? А с недавних пор и пенсионер. И только после выпитого, наваливалась мрачная тоска, которую он заглушал очередной порцией алкоголя.
В праздничные, особые дни, выпив первую стопку он позволял себе «лишнего».
Тогда, под негромкое тяфканье Галкина и завывание Пугачихи, он расслаблялся, лез на книжный шкаф и доставал запылённый кляссер с марками. Марки, в основном монгольские и кубинские, собранные в четвёртом- пятом классе, напоминали ему о светлом прошлом.
О пионерском галстуке, о чувстве гордости, когда этот галстук, то ли на 50-летие вождя, то ли на 60-летие революции, повязали ему на Большой площади. Каждую марку он помнил. Вот эту поменял у Игорька Фрумкина, вот эту, купил за пятнадцать копеек у Женьки Баранцевича.
Альбом, он не продал бы под страхом смерти, или даже за большой бидон спирта.
До пенсии осталось ещё два- три дня и сто рублей в кармане чёрных брюк фабрики «Труд», которые он надевал по особо торжественным случаям.
В этом году «торжественные случаи» были два раза:9-ое мая и Новый год. И один «особый» - смерть Виктора Иннокентиевича из 129 квартиры.
Праздничные брюки Иван Николаевич не надел. Аккуратно повесил в «ждановский» шкаф. Надел старые, серые, испытанные временем и чугунным утюгом. Сто рублей сложил вчетверо в потрёпанный жизнью и металлическими монетами кошелёк. Хватит на бутылку водки и хлеб. Не больше.
Этот год не баловал морозной погодой, но на улице дышать полной грудью было неуютно. Резкий колючий ветер гнал по улице лёгкие полиэтиленовые пакеты, хаотично развешивая их в голых кронах деревьев и даже игриво пытался разогнать по тонкому льду пустую бутылку из-под шампанского.
Ужасы нашего городка, - буркнул в воротник куртки Иван и неторопливо поковылял в быстро наступивших сумерках к магазину. Скользко, да и в груди иногда стягивало непонятной болью.Не мальчик, не разбежишься.
Эту собаку он заметил на выходе из магазина. Чёрная дворняга забилась в уголок между крыльцом и стенкой дома.
Около стенки дома конечно немного теплее!- подумал Николаевич.- Но зиму ей пережить будет трудно.
Он отломил половину хлеба предназначенного на закуску и кинул под лапы собаки. И только тогда заметил, что левого глаза у неё нет, а второй, судя как она обнюхивала хлеб – ничего не видел. Он протянул к ней руку, но она даже не шелохнулась и Иван не решился её погладить.
Бедолага! Люди – изверги лишили тебя зрения или в борьбе за место у лакомого кусочка на помойке потеряла глаз?- и он кинул ей ещё хлеба, оставив себе небольшой кусок.
Дома он разомлел от тепла и первых ста грамм водки. Да и без закуси алкоголь быстро завоёвывал лидирующие позиции в желудке.
Вот только жалеть себя этим вечером было как-то стыдно. За альбомом с марками он не полез.
Он думал о слепой собаке и что его подачка в виде буханки хлеба, только чуть продлит её агонию в этом безжалостном мире. Он думал, что собаки слишком зависят от человека. Он вспоминал, что в детстве всегда мечтал иметь собаку и уйти служить с ней на границу. Он думал о её слезящимся единственном глазе, и невидящем взгляде, мимо его протянутой руки.
Эти думы тупой болью били в виски.
Иван Николаевич отдёрнул желтоватый тюль на кухонном окне и вгляделся в январский вечер. Поставил пустую бутылку в мусорное ведро, тяжело вздохнул и пошёл спать.
Через два часа, верчения на кровати и просмотра липкого и туманного сна в котором ему почему-то виделись Каштанка, Белый Бим с чёрным ухом и Муму с Мухтаром, он встал и решительно стал натягивать на плечи куртку, валявшуюся рядом с табуреткой.
Ладно, ладно, послезавтра будет тебе и пенсия, будет тебе и ливерная колбаса, - сердито бормотал он себе под нос. Словно кого- то уговаривал.
В трениках, с пузырями на коленках, и в любимой куртке, которая потеряла свою девственную синеву лет пятнадцать назад, он быстро спустился во двор и почти бегом двинулся к магазину.
И вдруг резко, как ножом полоснули по левой стороне грудины. Он остановился и беспомощно огляделся. Потом согнулся, пытаясь хоть таким способом унять внезапную боль, а перед глазами поплыли чёрные круги.
В этих кругах он явственно видел себя, собаку, которая большим, влажным языком лижет ему лицо. А он кормит её ливерной колбасой, приговаривая: - Ну, дружок, теперь здесь мы будем жить вдвоём! Согласна? Бутылка водки с этого дня мне уже не друг. Ты будешь другом. Я покажу тебе свои марки. Хорошо?
И собака радостно тяфкала в ответ, и сильно тыкала носом в его грудь…
Ранним утром, дворник с самым распространённым именем на Земле – Мухаммед, заметил окоченевший труп человека, прикрытый тонким саваном наметённый снежной позёмкой.
Приехавшая "скорая" констатировала смерть очередного бомжа,без документов, не по сезону одетого в старые тренировочные штаны и поношенную куртку.
Когда труповозка увозила его в морг, то никакой собаки около магазина, рядом с крылечком и стеной, не было. Там лежали два больших куска хлеба.
